Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

А он выбирал — и выбрал правильно. Кто угодно с кем угодно может сговориться о чем угодно, если на кону такие деньги и такая политика. Только мэтр Готье гостя скорее удавит, чем хоть в чем-нибудь навстречу ему пойдет. А если согласится, то выдаст непременно, и так, чтобы наверняка под петлю подвести. Это тоже все понимают. Вот и неразумная вражда на что-то сгодилась…

— Решетки на окнах я запер, благородный господин, — говорит Готье, де ла Валле себя не назвал, значит его как бы здесь и нет, а есть трое дворян, двое молодых, один постарше, — Дверь тоже. Мои люди стоят снаружи. Я не рискнул оставлять их… с ним.

— Бессмысленно, — пожимает плечами фицОсборн. Людей, которые могут без излишнего риска схватиться с господином послом, у мэтра просто нет. А из недостаточно умелой охраны выйдет либо мертвая охрана, либо, что куда неприятнее, какая-нибудь неожиданная коллизия. Случается, что лучшие поединщики гибнут именно от руки новичков-неумех: мастеру и в голову не придет та глупость, возможно, самоубийственная, которую отчудит такой новичок…

Чем выше по лестнице, тем сильнее тянет горелым. Несильный, довольно скверный запах, сладковато-горький.

— У вас там жаровня?

— Да, благородный господин, — кивает мэтр Готье, — Было слишком сыро… Дело в том, что когда я встретил нашего гостя в тюрьме в виде девки неверного поведения, я предложил блуднице через слуг пойти ко мне в поломойки… Он принял мое предложение, но вот полы его мыть не учили. Я приказал все еще раз протереть и зажечь две жаровни.

— В каком виде? — риторически переспрашивает каледонский секретарь. Все он, конечно, прекрасно расслышал…

— Эсме, друг мой, а вы хорошо вышиваете? — интересуется де ла Валле.

Определенно, у молодого человека сегодня неудачный день. Интересно, насколько неудача заразна? Потому что вот это благоухание — не уголь. Господин посол сушил перчатки и уронил в жаровню? Фейерверк, сера, полы… мэтр Готье. Все эти слова складываются в одно: время. И раньше складывались, но добавь «жаровня» и…

— Бегом! — командует фицОсборн и подхватывает мэтра, потому что двери в купеческих домах — крепкие. Сторожам хватает ума расступиться, мэтру Готье — заранее достать ключи. Но они опоздали. Опять, все равно… придавленный по углам пергаментный свиток прогорел по центру, буквы еще видны — черные на черном, но дунь, и все осыплется пеплом.

— С-с-сволочь помойная, — непочтительно выдыхает торговец, и получает от де ла Валле локтем так, что членораздельно продолжать не может, поэтому просто шипит, как проколотый бычий пузырь…

— Ну вот, — со вздохом говорит Жан, — лишили моего короля наивысшего удовольствия. Убить вас, что ли? — Понятно, никто никого уже не убьет и едва ли даже повысит голос.

Неизвестный бродяга лет пятидесяти улыбается щербатым ртом… зубы он чернит, а вот морщины эти — никак не воск, воск бы уже начал подтаивать. Хорошо бы потом спросить.

— Я думаю, — парирует он, — всем, и вашему королю, так будет много спокойнее.

— А я думаю, — заявляет Гордон, — что это очередной фокус. ФицОсборн медленно, в два приема, стягивает правую перчатку. Уголки бывшего брачного договора целы-целехоньки, разве что очень горячи на ощупь. И это тоже не просто так. Бродяга с интересом наблюдает, как шевалье прощупывает тыльную сторону пергамента.

— Знали? — спрашивает фицОсборн?

— Да, — кивает взломщик, грабитель, истребитель государственных тайн и возможно государственный изменник — правда, не в этом государстве. — Мы купили одну копию. И, конечно, довольно тщательно ее обследовали. И метку переписчика нашли. «Нет ни малейшей возможности окончательно убедиться в том, что сгорела не копия, — говорит себе фицОсборн. — Эти горелые клочья уже никому ни о чем не расскажут. Но откуда взяться копии, если их делала только Колета? Копия с копии? Мы ведь все до конца не выловили. Какая хорошая, яркая, в пять красок иллюстрация к нашей повести о неудачном розыске образуется: взял, нашумел и немедленно явился сюда, к мэтру, а как только улучил минутку — немедленно сжег это яблоко раздора. Ни себе, ни другим… Благодетель наш. Или — сжег копию, все-таки копию, а оригинал у него обмотан вокруг плеча или еще где-нибудь припрятан? Время было…» Бродяга смотрит ему в глаза. Улыбается. Неприятная у него улыбка, и глаза слезятся. Белладонна и цвет меняет, и видеть в темноте помогает, а вот на свету слишком чувствительное зрение подводит. И выдает. Но это сейчас не важно.

— Я вот думаю, — говорит бродяга, — если я стану сопротивляться, это добавит к сцене или отнимет от нее?

— Отнимет, — рокочет де ла Валле. Чудо из чудес, господин граф не хочет драться. Впрочем, не такое уж и чудо: из драки здесь, в не слишком-то просторной комнате, разгороженной длинным широким столом, где помимо того две конторки, пяток стульев, ничего приятного ни для кого не выйдет. Однако ж, потребность убедиться в том, что нас не водят за нос, выше приятствий и удовольствий. Лучше всего это, пожалуй, понимает Гордон, который в удовольствиях смыслит мало, а в необходимости служить до предела сил и немножко больше — гораздо лучше. Смотрит, словно пытается освежевать альбийца взглядом.

— Желание зрителя закон… — Альбиец снимает куртку, кладет ее на стул, делает шаг назад. Рубашка грязная и залатана кое-как, а вот запах… это ее поливали, вином, пивом, еще чем-то. И потом дали полежать на солнышке. И, возможно, хранили в сундуке с парочкой других таких же. Если бы выменяли у настоящего бродяги, там было бы кое-что еще, помимо пятен. Рубашку он снимает через голову — и только чудом не запутывается в ней. Ножны с руки нужно отстегивать раньше. Благородных дам в комнате нет. Менее благородные дамы пережили бы этот танец семи покрывал. Четверо взрослых мужчин его тем более переживут — разве что бедный Гордон будет в очередной раз потрясен глубиной падения этих презренных альбийцев. На чем все присутствующие, включая презренного альбийца, сойдутся, не сговариваясь. И пали — ниже некуда, и решительно ничего важного нельзя увидеть, если альбиец снимет с себя все до последней тряпки. Значит, при нем ничего нет.

— Вот, — говорит, предусмотрительно отодвинувшись подальше от де ла Валле, мэтр Готье. — Вот как переоденешься в шлюху, так и манер нахватаешься, не только блох. Горожане и их предрассудки. Альбиец, наученный горьким опытом, наклоняется, чтобы вытащить еще один нож — из башмака.

— Господь наш, — склочным женским говорит он, — водился со шлюхами и не водился с